Биография веры инбер. Вера Инбер: биография и творческая деятельность

Родилась 28 июня (10 июля н.с.) в Одессе в семье владельца научного издательства. С детства писала стихи. По окончании гимназии поступила на Одесские высшие женские курсы на историко-филологический факультет, но вскоре уехала в Западную Европу, где провела, изредка возвращаясь домой, около четырех лет (год в Швейцарии, остальное время - в Париже).

В 1912 в русской типографии в Париже был напечатан ее первый стихотворный сборник "Печальное вино". В 1914 вернулась в Россию, решив обосноваться в Москве. Вышли еще два сборника стихов - "Горькая услада" (1917) и "Бренные слова" (1922). В 1923 в Москве был издан сборник "Цель и путь", с которого, по мнению Инбер, началась ее подлинная писательская биография.

В середине 1920-х сближается с конструктивистами, в эти же годы начинает писать прозу, очерки и статьи. Как журналист много ездила по стране, выезжала за рубеж. В 1927-29 были написаны книги очерков "Так начинается день" и путевые записки "Америка в Париже". В 1928 выходит автобиографическая хроника "Место под солнцем".

В 1930-е публикует поэмы "Путевой дневник", "Овидий", выступает как прозаик и очеркист.

В годы Отечественной войны Инбер находилась в осажденном Ленинграде (1941-44). Героическая оборона города запечатлена ею в стихах сборника "Душа Ленинграда" (1942), поэме "Пулковский меридиан" (1943), в ленинградском дневнике "Почти три года" (1946).

В послевоенные годы Инбер писала произведения для детей, публиковала свои поэтические сборники - "Путь воды" (1951), "Книга и сердце" (1961), "Анкета времени" (1971) и др. В 1957 вышел сборник ее статей о литературном труде - "Вдохновение и мастерство", в 1967 - книга воспоминаний "Страницы дней перебирая".

Продолжала много ездить по Союзу, побывала в Иране, Чехословакии и Румынии в составе делегаций деятелей советской культуры. В 1972 В.Инбер скончалась.

Она была миниатюрной женщиной с агатовыми глазами и губами цвета спелой малины. Немного по-детски восторженная, немного пафосная в своих стихах, нежная и принимавшая все на веру. И имя носила такое же - Вера.

Купеческая дочь

Вера Инбер, урожденная Шпенцер, появилась в семье купца второй гильдии, владельца одной из крупнейших одесских типографий, в 1890 году. Моисей Филиппович возглавлял научное издательство, а мама девочки была заведующей еврейским женским училищем, где преподавала русский язык.

Двоюродным братом отца Веры был Лев Троцкий (тогда он еще носил имя Лейба Бронштейн), который жил в семье Шпенцеров в течение шести лет, пока учился в Одессе. Именно он позже оказал значительное влияние на формирование политических взглядов племянницы.

В семье была огромная библиотека, в которой девушка проводила все свободное от учебы время, окруженная героями литературной классики. Несмотря на свой маленький рост, Вера обладала сильным характером, который проявился еще в годы учебы на историко-филологическом отделении Высших одесских курсов. Девушка была не только заводилой и организатором в группе, но и писала сценарии студенческих капустников.

Ее первая публикация в газетах города - "жемчужины у моря" относится к 1910 году. Тогда же на ее стихи появились первые песни, которые исполнял великий Вертинский. Чтобы укрепить здоровье дочери, родители отправили девушку сначала в Швейцарию, а затем во Францию, где и начался самый романтический период жизни Веры.

Париж

Будучи очень общительной, в Париже Вера скоро завела знакомство со множеством творческих личностей. Среди ее новых друзей были прогрессивные для того времени писатели, поэты и художники. Окружение очень позитивно сказалось на творчестве начинающей поэтессы.

Поменяв фамилию на Инбер, она за свой счет издает книгу "Печальное вино". Сборник очень понравился Александру Блоку. Положительную оценку он получил и у Ильи Эренбурга.

Родив дочь Жанну от любимого мужа Натана Инбера, Вера начала писать детские стихи, на которых потом выросло не одно поколение. Она стала автором ряда шутливых стихотворений, положенных на музыку.

Песни про Джонни и девушку из Нагасаки до сих пор напевают в нашей стране, не подозревая, кто является автором. В 1914 году Инбер вернется в Одессу, но позже она еще будет посещать город, покоривший ее сердце, в качестве российского корреспондента в Париже.

Возвращение

Незадолго до революции семья Инбер возвращается в Одессу. Здесь Вера много работает: печатается в прессе, читает на поэтических вечерах, пишет сценарии для театральных постановок и сама участвует в спектаклях. Кроме того, она занимается переводами классики.

Вскоре ее семья перебирается в Москву. Важное место в творчестве Инбер в то время занимали театральные постановки для детей. С особым теплом об этом вспоминает актриса Рина Зеленая. Даже в детских пьесах начинает угадываться революционное влияние дяди Веры - Льва Троцкого. Она свято верила, что "поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан".

В 1919 году муж поэтессы вновь покидает Россию, но Вера не смогла долго оставаться в эмиграции. Перемены на родине были пугающими, но, как поэт, она чувствовала новое дыхание времени и хотела писать об этом. Как она вспоминала о тех временах: с корнем был вырван старый календарь. И судьбу свою она решила переписать заново.

Вторым мужем Веры Инбер стал профессор-химик Александр Фрумкин. Имея такую надежную опору в столице, да еще и покровительство дяди, не последнего человека в правительстве, поэтесса становится очень востребованным человеком в Москве. Инбер много путешествует по стране, посещает молодежные стройки и делится своими впечатлениями с читателем.

В начале 20-х годов она работает корреспондентом в Брюсселе, Берлине и Париже. Ее статьи печатаются в "Красной ниве", "Прожекторе" и "Огоньке". Удивляет тот факт, что, когда вершили суд над троцкистами, имя Веры Инбер не только не было упомянуто, но ее даже направляли в заграничные командировки.

В ее стихах этого периода прослеживается кричащая тоска по Парижу. Изменившуюся Родину она приняла всей душой, и изменилась вместе с ней и сама. И никогда ее не предавала. В 1933 году Инбер в составе группы писателей отправилась в командировку, организованную НКВД.

Авторам будущей книги предложили написать о строительстве на позитивной ноте. Представить работу ссыльных ученых, как увлекательный труд в очень комфортных условиях, где "перековываются умы" на благо великой страны.

Пафос изданной книги оставляет горький привкус, хотя это и было коллективное творчество очень достойных людей. А по-другому в те времена и быть не могло, иначе можно было оказаться врагом народа. А Вера Михайловна всегда старалась видеть то, во что очень хотелось верить.

В блокаду

Война началась тогда, когда Вера Инбер в третий раз вышла замуж. Ее избранником стал профессор Страшун, с которым поэтесса поехала в Ленинград, отправив дочь и внука в эвакуацию. Илья Давыдович всю блокаду проработал ректором Медицинского института, а Вера Михайловна всегда была рядом, поддерживая мужа в тяжелые минуты.

Она вела дневник, описывая каждый страшный блокадный день. Позже по этим материалам была издана книга. Во время Ленинградской блокады Инбер написала поэму "Пулковский меридиан", которая стала лучшим образцом ее творчества.

Это произведение было удостоено Сталинской премии. В осажденном городе писательницу постигло горькое известие - умер ее годовалый внук. Оглушительная боль, трагедия. Несколько дней в состоянии прострации, когда задаешься вопросом: как жить дальше. Этот период Вера Михайловна описывает с неизмеримой горечью. И снова с неистовой силой начинает писать, ведь работа для нее - лучшее болеутоляющее средство.

На закате

После войны Инбер начали называть "функционером". Молодые поэты ее откровенно не любили, а кто-то завидовал тому, что она заняла престижную должность в Союзе писателей, приобрела дачу и большую квартиру в центре Москвы. Писать она стала реже и хуже. А вскоре, в связи с нашумевшим "делом врачей", ее муж попал в психиатрическую больницу.

Все свое горе женщина начинает изливать на других людей: включается в травлю Пастернака, пишет донос на Мартынова. Миловидная старушка с ангельским взором выплеснула всю жизнь копившийся страх и отчаяние на своих коллег. В последние годы Инбер занималась переводами поэтических произведений с украинского и французского.

Умерла в ноябре 1972 года в Москве. Об ушедших вспоминают только хорошее. И Вера Михайловна навсегда останется в памяти читателей одним из мастеров пера, о которых она говорила: "Пока мы работаем, нас ни пуля, ни смерть не возьмет..."

Былы в истории литературы и ещё одна очень светлая и незаслуженно забытая личность - дочь дедушки Корнея. Что и говорить - и сегодня вызывает огромный интерес.

Ваши руки пахнут апельсином.

На экране - дальние края.

И в пути, волнующем и длинном,

Всюду вместе, всюду вы и я.

В первый раз я вижу воды Нила.

Как велик он, дивен и далек!

Знаешь, если бы ты меня любила,

Я сгорел бы, точно уголек.

Свет и шум. Глаза болят от света...

Черный кофе буду дома пить,

Думаю, что вы смеетесь где-то

И меня не можете любить.

Быстро-быстро донельзя дни пройдут, как часы...

Быстро-быстро донельзя дни пройдут, как часы,

Дни пройдут, как часы.

Лягут синие рельсы от Москвы до Шаньси,

От Москвы до Шаньси.

И мелькнет над перроном белокрылый платок,

Поезд вихрем зеленым улетит на восток,

Унесет на восток...

Будут рельсы двоиться, убегая вперед,

Улетая вперед,

До китайской границы от московских ворот,

От Никитских ворот.

Запоет, затоскует колесо колесу...

Образ твой с поцелуем я с собой унесу,

Я с собой унесу.

Застучат переклички паровозных встреч,

Паровозных встреч.

Зазвучит непривычно иностранная речь,

Очень странная речь,

И сквозь струи косые передумаю вновь:

За кордоном Россия, за кордоном любовь,

За кордоном любовь...

Васька свист в переплете

1. Что происходило в пивной

Как ни странно, но вобла была

(И даже довольно долго)

Живой рыбой, которая плыла

Вниз по матушке по Волге.

А горох рос вдоль степных сел

И завитком каждым

Пил дождь, когда он шел,

А не то - умирал от жажды.

Непохожая жизнь у них,

И разно бы надо есть их.

А к пиву во всех пивных

Их подают вместе.

И вобла слушает - поют

О Волге, ее отчизне,

А горох смотрит - люди пьют,

Как сам он пил при жизни.

Воблу ест и горох жует

Васька Свист, молодец и хват.

Черные краги, в петлице Добролет,

Во рту папироса Дукат.

Вдруг гороховый стал ком

В горле у Васьки Свиста:

В картузике с козырьком,

Картиночка, красота -

Вошла, как будто бы отдохнуть

(С нею никто не вошел),

И спокойно так говорит: «Кто-нибудь,

Вытрите мне этот стол».

«Кто-нибудь» в грязном фартуке стол обтер,

Села она у стены.

Васька Свист глядит на нее в упор,

А она хоть бы хны.

На эстраду гитарный спец влез,

Дзинь-дзинькает так и так.

Разносят раков-деликатес:

Сорок копеек рак.

Васька Свист за соседний стол глядит

И, опутан гитарной игрой,

Двух раков берет в кредит, -

Один, между прочим, с икрой.

Васька Свист на вид хотя и прост,

Но он понимает людей.

Он берет рака за алый хвост

И, как розу, подносит ей.

Рвись, гитара, на тонкой ноте.

Васька Свист, любовь тая:

Отчего ж, говорит, вы не пьете,

Гражданочка вы моя.

И вот за столиком уже двое.

Ах, ручка - живой магнит.

Ах картузик, зачем он так ловко скроен,

Зачем он так крепко сшит.

И вобла, рыбьи глаза сузив,

Слушает час подряд,

Что говорит шерстяной картузик

И что папироса Дукат.

Картузик шепчет: - Решайся сразу.

Ты, видать, таков.

Вырезать стекло алмазом -

Пара пустяков.

Зашибешь, говорит, классно,

Кошельки готовь.

Ты, говорит, возьмешь, говорит, себе, говорит, кассу.

И, говорит, мою, говорит, любовь.

Звенит, рассыпается струнный лад,

Гороховый говорок.

Выходит за дверь папироса Дукат,

И рядом с ней козырек.

2. Что сказал милиционер своему начальнику

Нога шибко болит. За стул

Спасибо, товарищ начальник.

Стою это я на своем посту,

А пост у меня дальний.

Стою в порядке. Свисток в руке.

Происшествий нет. Луна тут.

(В эту пору в березняке

До чего соловьи поют!)

Вдруг вижу: идет с угла

(А я отродясь не пил)

Женщина, в чем мать родила.

На голове кэпи.

Годов, примерно, двадцати.

Ну, думаю, однако...

А она: «Яшенька, не свисти», -

Руку, товарищ начальник, жмет,

Девушка - первый сорт.

Эх, думаю, чорт.

Делаю два шага.

Вдруг, слышу, стекло - звяк...

Бросил девку, схватил наган,

Эх, думаю, дурак.

Кинулся за дрова.

Здесь, думаю, где-нибудь.

Он - выстрел. Я два.

Он мне в ногу. Я ему в грудь.

Дело его слабо.

Я же, хоть я и цел,

Виновен в том, что бабу

Я не предусмотрел.

3. Что сказал в больнице дежурный врач

Пульс сто двадцать.

Сердечная сумка задета.

Начнет задыхаться -

Впрыскивайте вот это.

Хоронить еще рано,

Лечить уже поздно.

Огнестрельная рана.

Положенье серьезно.

4. Что сказал перед смертью Васька Свист

Поглядела карым глазом.

«Ты, видать, таков:

Вырезать стекло алмазом -

Пара пустяков».

Что касается бокса -

Я, конечно, на ять

Почему я разлегся,

Когда надо бежать?!

Потихоньку вылазьте,

Не споткнитесь, как я.

Дайте ручку на счастье,

Золотая моя.

Как ее имя?

Кто это?.. Стой!..

Восемь гривен

Я должен в пивной.

Крышка. Убили.

Главное - жжет

В плохой ты, Василий,

Попал переплет...

5. Что было написано в газете

Ограбленье склада (петит),

Обдуманное заране.

Товар найден.

Грабитель убит.

Милиционер ранен.

Волна без пены. Солнце без огня...

Волна без пены. Солнце без огня.

Зайчата на сырой полянке.

Как это чуждо мне, южанке,

Как это странно для меня.

В недоумении я чту весны чужой

Мне непонятные красоты:

Стыдливое цветенье хвой

И зори бледные, как соты.

Но как меня томит и гложет

Мечта о небе синего синей!

И северной весне в душе моей

Созвучья нет и быть не может.

К годовщине Октября

Даже для самого красного слова

Не пытаюсь притворяться я.

Наша память — это суровая

Неподкупная организация.

Ведет учет без пера и чернила

Всему, что случилось когда-либо.

Помнит она только то, что было,

А не то, что желали бы.

Например, я хотела бы помнить о том,

Как я в Октябре защищала ревком

С револьвером в простреленной кожанке.

А я, о диван опершись локотком,

Писала стихи на Остоженке.

Я писала лирически-нежным пером.

Я дышала спокойно и ровненько,

Л вокруг, отбиваясь от юнкеров,

Исходили боями Хамовники.

Я хотела бы помнить пороховой

Дым на улице Моховой,

Возле университета.

Чуя смертный полет свинца,

Как боец и жена бойца,

Драться за власть Советов,

Невзирая на хлипкий рост,

Ходить в разведку на Крымский мост.

Но память твердит об одном лишь:

«Ты этого, друг мой, не помнишь».

История шла по стране напрямик,

Был полон значения каждый миг,

Такое не повторится.

А я узнала об этом из книг

Или со слов очевидцев.

А я утопала во дни Октября

В словесном шитье и кройке.

Ну что же! Ошибка не только моя,

Но моей социальной прослойки.

Если б можно было, то я

Перекроила бы наново

Многие дни своего бытия

Закономерно и планово.

Чтоб раз навсегда пробиться сквозь это

Напластование фактов,

Я бы дала объявленье в газету,

Если б позволил редактор:

«Меняю уютное, светлое, теплое,

Гармоничное прошлое с ванной —

На тесный подвал с золотушными стеклами,

На соседство гармоники пьяной».

Меняю. Душевною болью плачу.

Но каждый, конечно, в ответ: «Не хочу».

Пафос мне не свойствен по природе.

Буря жестов. Взвихренные волосы.

У меня, по-моему, выходит

И сейчас средь песенного цикла,

Вызванного пафосом торжеств,

К сожаленью, слаб, как я привыкла,

Но пускай не громко, неужели

Не скажу о том, что, может быть,

Есть и у поэта достиженья,

О которых стоит говорить?

Он (поэт), который с неохотой

Оторвался от былой главы,

Он, который в дни переворота

С революциями был на «вы»,

Он, который, вырванный с размаху

Из своих ненарушимых стeн,

Был подвержен страху смерти, страху

Жизни, страху перемен,—

Он теперь, хоть он уже не молод

И осталась жизни только треть,

Меньше ощущает жизни холод

И не так боится умереть.

И ему почти уже неведом

Страх перед последнею межой.

Это есть поэтова победа

Над своей старинною душой.

И, живя и ярче и полнее,

Тот, о ком сейчас я говорю,

Это лучшее, что он имеет,

Отдает сегодня Октябрю.

Все вмещает: полосы ржаные...

Все вмещает: полосы ржаные,

Горы, воды, ветры, облака -

На земной поверхности Россия

Занимает пол-материка.

Четверть суток гонит свет вечерний

Солнце, с ней расстаться не спеша,

Замыкает в круг своих губерний

От киргизских орд до латыша.

Близкие и дальние соседи

Знали, как скрипят ее возы.

Было все: от платины до меди,

Было все: от кедра до лозы.

Долгий век и рвала и метала,

Распирала обручи границ,

Как тигрица логово, - меняла

Местоположение столиц.

И мечась от Крыма до Китая

В лапищах двуглавого орла,

Желтого царева горностая

Чортовы хвосты разорвала.

И летит теперь нага под небом,

Дважды опаленная грозой,

Бедная и золотом, и хлебом,

Бедная и кедром, и лозой,

Но полна значения иного,

Претерпевши некий страшный суд.

И настанет час - Россию снова

Первою из первых нарекут.

Всему под звездами готов

Его черед.

И время таянья снегов

И тучи мая на гранит

Прольет печаль.

И лунный луч осеребрит

И запах обретет вода

И плеск иной,

И я уеду, как всегда,

И мы расстанемся, мой свет,

Моя любовь,

И встретимся с тобой иль нет

Девушка из Нагасаки

Он юнга, родина его - Марсель,

Он обожает ссоры, брань и драки,

Он курит трубку, пьёт крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

На ней татуированные знаки...

Но вот уходит юнга в дальний путь,

Расставшись с девушкой из Нагасаки...

Приехал он. Спешит, едва дыша,

И узнаёт, что господин во фраке

Однажды вечером, наевшись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

День окончен... Делать нечего...

День окончен... Делать нечего...

Вечер снежно-голубой...

Хорошо уютным вечером

Нам беседовать с тобой...

Чиж долбит сердито жердочку,

Будто клетка коротка...

Кошка высунула мордочку

Из-под теплого платка...

«Значит, завтра будет праздница?»

«Праздник, Жанна, говорят!»

«Все равно! Какая разница!

Лишь бы дали шоколад!»

«Будет все, мой мальчик маленький!

Будет даже снежный бал...

Знаешь, повар в старом валенке

Утром мышку увидал!»

«Мама! Ты всегда проказница!

Я не мальчик! Я же дочь!»

«Все равно, какая разница!

Спи мой мальчик, скоро ночь...

Домой, домой!..

Скворец-отец,

Скворчиха-мать

И молодые скворушки

Сидели как-то вечерком

И оправляли перышки.

Склонялись головы берез

Над зеркалом пруда,

Воздушный хоровод стрекоз

Был весел, как всегда.

И белка огненным хвостом

Мелькала в ельнике густом.

«А не пора ли детям спать?—

Сказал скворец жене.—

Нам надобно потолковать

С тобой наедине».

И самый старший из птенцов

Затеял было спор:

«Хотим и мы в конце концов

Послушать разговор».

А младшие за ним: «Да, да,

Вот так всегда, вот так всегда».

Но мать ответила на то:

«Мыть лапки, и — в гнездо!»

Когда утихло все кругом,

Скворец спросил жену:

«Ты слышала сегодня гром?»

Жена сказала: «Ну?» —

«Так знай, что это не гроза,

А что — я не пойму.

Горят зеленые леса,

Река — и та в дыму.

Взгляни, вон там из-за ветвей,

Уже огонь и дым.

На юг, чтобы спасти детей,

Мы завтра же летим».

Жена сказала: «Как на юг?

Они же только в школе.

Они под крыльями, мой друг,

Натрут себе мозоли.

Они летали, ну, раз пять

И только до ворот.

Я начала лишь объяснять

Им левый поворот.

Не торопи их, подожди.

Мы полетим на юг,

Когда осенние дожди

Начнут свое тук-тук».

И все же утром, будь что будь,

Скворец решил: «Пора!»

Махнула белка: «В добрый путь,

Ни пуха ни пера!»

И вот на крылышках своих

Птенцы уже в пути.

Отец подбадривает их:

«Лети, сынок, лети.

И ничего, что ветер крут.

И море не беда.

Оно — как наш любимый пруд,

Такая же вода.

Смелее, дочка, шире грудь».—

«Ах, папа, нам бы отдохнуть!» -

Вмешалась мать:

«Не плачьте,

Мы отдохнем на мачте.

Снижайтесь. Левый поворот.

Как раз под нами пароход,

Его я узнаю».

Но это был военный бот,

Он вел огонь в бою.

Он бил по вражеским судам

Без отдыха и сна,

За ним бурлила по пятам

Горячая волна.

«Горю, спасайте же меня!» —

Вскричал один птенец.

Его лизнул язык огня,

И это был конец.

«Мой мальчик»,— зарыдала мать

«Мой сын»,— шепнул отец.

И снова лётное звено,

В разрывах огневых,

Летит, утратив одного,

Спасая остальных.

И, наконец, навстречу им

Раскинулся дугой,

За побережьем золотым

Оазис голубой.

Туда слетелись птицы

Со всех концов земли:

Французские синицы,

Бельгийские щеглы,

Норвежские гагары,

Голландские нырки.

Трещат сорочьи пары,

Воркуют голубки.

Успели отдышаться

От пушек и бойниц.

Глядят — не наглядятся

На здешних райских птиц.

Одна, с жемчужным хохолком,

На розовой ноге,

Вся отразилась целиком

В лазоревой воде.

Другая в воздухе парит,

Готовая нырнуть,

И чистым золотом горит

Оранжевая грудь.

А третья, легкая, как пух,

И синяя, как ночь,

Передразнила этих двух

И улетела прочь.

Плоды, их пряный аромат,

Обилие сластей —

Все это настоящий клад

Для северных гостей.

Но с каждым днем все тише

Их щебет, все слабей.

По черепичной крыше

Тоскует воробей.

Исплакалась сорока,

Что ей невмоготу,

Что ветер тут — сирокко —

Разводит духоту.

Ей зимородок вторит:

«Я к зною не привык.

И до чего же горек

Мне сахарный тростник».

А ласточки-касатки

Летают без посадки,

Все ищут целый день

Колодец и плетень.

И стал благословенный юг

Казаться всем тюрьмой.

Все чаще слышалось вокруг:

«Хотим домой, домой!»—

«Домой, всем хищникам на зло!—

Журавль провозгласил.—

Кто «за», прошу поднять крыло».

И точно ветром их взмело,

Взлетели сотни крыл.

И в сторону родных границ,

Дорогою прямой,

Под облаками туча птиц

Легла на курс — домой.

А подмосковные скворцы,

Знакомая семья,

Какие стали молодцы

И дочь и сыновья.

Как им легко одолевать

И ветер и мокреть.

Как чтут они отца и мать,

Успевших постареть.

«Гляди-ка, мама, вон корабль,

И папа отдохнет».—

«Вниманье,— приказал журавль,

Разведчики, вперед!»

И донесли кукушки,

Что весел рулевой

И что чехлами пушки

Укрыты с головой.

Противник незаметен,

Повсюду тишина.

И, видимо, на свете

Окончилась война.

И начали садиться

На плотные чехлы:

Французские синицы,

Бельгийские щеглы.

Счастливых щебетаний

И возгласов не счесть.

Щебечут на прощанье

Друг другу обещанье:

«Напишем. Перья есть!»

И разлетелся птичий хор

По множеству дорог.

Но долго боевой линкор

Забыть его не мог.

Все слушал, напрягая слух,

Глядел на облака,

И все садился легкий пух

На куртку моряка.

Еще стояли холода

Во всей своей красе.

Еще белели провода

Можайского шоссе.

Один подснежник-новичок

Задумал было встать,

Уже приподнял колпачок

И спрятался опять.

В мохнатом инее седом

Столетняя сосна.

И все же где-то подо льдом

Уже журчит весна.

С деревьев белые чепцы

Вот-вот уже спадут.

«Мы дома,— говорят скворцы,

Мы не замерзнем тут».

Летят над зеркалом пруда,

Где отражен рассвет.

А вдруг скворешня занята?

А вдруг скворешни нет?

Но белка голубым хвостом

Махнула в ельнике густом:

«Привет, друзья, привет!

Как долетели? Как дела?

Я вам квартиру сберегла,

Я там ремонт произвела,

Живите в ней сто лет...»

Умывшись с головы до ног,

Уселись старики-скворцы

В скворешне на порог,

Сказали: «Мы уж не певцы,

А ты вот спой, сынок».

Еще застенчивый юнец

Сначала все робел,

Насвистывал. И, наконец,

Настроившись, запел.

О том, какие бы пути

Куда бы ни вели,

Но в целом свете не найти

Милей родной земли.

Он разливался ручейком,

Как будто был апрель,

Как будто маленьким смычком

Выделывая трель.

Она из глубины души

Легко лилась в эфир.

Как эти песни хороши,

И как прекрасен мир!

Душе, уставшей от страсти,

От солнечных бурь и нег,

Дорого легкое счастье,

Счастье - тишайший снег.

Счастье, которое еле

Бросает звездный свет;

Легкое счастье, тяжеле

Которого нет.

Ещё одна разлука

Над лесными берегами

Ночи нет и нет.

Как вода с вином, на Каме

Северный рассвет.

И на золоте глубинном -

До чего легки -

Точно крови голубиной

Светлые мазки.

А в Москве об эту пору,

Меж квадратных стен,

Говорят по телефону,

Слушают «Кармен».

И не знают, занятые,

Сидя за дверьми,

Что за ночи золотые

Водятся в Перми.

Сяду я в зелёный «пульман»:

«Не грусти дружок».

Неожиданно, как пуля,

Вылетит гудок.

Жадно глядя в одну точку,

Я прильну к окну.

Я батистовым платочком

Из окна махну.

И колёса (вот работа)

Забормочут в такт:

«Что-то, что-то, что-то, что-то,

Что-то тут не так».

Ну, прощай! Прошло и будет.

Что нам до колёс.

Не такие же мы люди,

Чтоб грустить до слёз.

Мы с тобою знаем оба

(В этом вся и суть),

Что у каждого особый,

Свой отдельный путь.

Ну, прощай! Махну платочком,

Тише стук сердец.

Всё туманней, меньше точка.

Точка. И конец.

Желтее листья. Дни короче

(К шести часам уже темно),

И так свежи сырые ночи,

Что надо закрывать окно.

У школьников длинней уроки,

Дожди плывут косой стеной,

Лишь иногда на солнцепеке

Еще уютно, как весной.

Готовят впрок хозяйки рьяно

Грибы и огурцы свои,

И яблоки свежо-румяны,

Как щеки милые твои.

Улыбку перед сном;

Но все еще полна любовью, точно колос

Но все еще клонюсь. Идущий мимо,

Пройди, уйди, не возвращайся вновь:

Еще сильна во мне, еще неодолима

1919, Одесса

Залпы Победы

Улицы, ограды, парапеты,

Толпы... Толпы... Шпиль над головой,

Северным сиянием победы

Озарилось небо над Невой.

Гром орудий, но не грохот боя.

Лица... Лица... Выраженье глаз.

Счастье... Радость... Пережить такое

Сердце в состоянье только раз.

Слава вам, которые в сраженьях

Отстояли берега Невы.

Ленинград, незнавший пораженья,

Новым светом озарили вы.

Слава и тебе, великий город,

Сливший во едино фронт и тыл.

В небывалых трудностях который

Выстоял. Сражался. Победил.

1944, Ленинград

про войну

Как сладостно, проживши жизнь счастливо...

Как сладостно, проживши жизнь счастливо,

Изведав труд и отдых, зной и тень,

Упасть во прах, как спелая олива

В осенний день.

Смешаться с листьями... Навеки раствориться

В осенней ясности земель и вод.

И лишь воспоминанье, точно птица,

Пусть обо мне поет.

Книга пахнет духами...

Книга пахнет духами,

Или пахнут сами слова.

Я бы так хотела быть с вами.

Я одна. Болит голова.

От легких касаний мигрени

В ушах и шепот, и звон.

И вечер совсем осенний.

И вечер в меня влюблен.

У него музыкальные пальцы.

Он играет на стеклах окна.

Он играет, и падают капли,

Точно слезы, на старые пальцы.

Где вы? Что вы? Вы рыцарь ли? Раб ли?..

Я сегодня опять влюблена.

Он был напудрен и в гриме.

Он сказал мне, стоя у кулисы:

Я недавно слышал ваше имя

У одной нашей актрисы.

Кусая свой рыжий волос,

Я спросила: - Да? Ну и что же?

Вы совсем на себя не похожи.

Рабочие, нам мешая,

Тащили картонные скалы.

Я думал, что вы большая,

А вы дитенок малый.

И он ушел на сцену, дождавшись знака,

А я не знала,

Смеяться мне или плакать.

Лучи полудня тяжко пламенеют.

Вступаю в море, и в морской волне

Мои колена смугло розовеют,

Как яблоки в траве.

Дышу и растворяюсь в водном лоне,

Лежу на дне, как солнечный клубок,

И раковины алые ладоней

Врастают в неподатливый песок.

Дрожа и тая, проплывают челны.

Как сладостно морское бытие!

Как твердые и медленные волны

Качают тело легкое мое!

Так протекает дивный час купанья,

И ставшему холодным, как луна,

Плечу приятны теплые касанья

Нагретого полуднем полотна.

Месяцы нас разделили,

Я даже не знаю, где ты,

Какие снега или пыли

Заметают твои следы.

Город большой или дом лишь

Замыкают твое бытие,

И помнишь ты или не помнишь

Самое имя мое?

Много близких есть путей и дальних...

Много близких есть путей и дальних,

Ты же отвергаешь все пути.

И тебе от глаз моих печальных

Я тебя улыбкой не балую,

Редко-редко поцелуй отдам,

Но уж не полюбишь ты другую,

Знаешь сам.

Через дни твои и ночи тоже

Прохожу, как огненная нить.

Говоришь ты: «Тяжело, о боже,

Так любить».

Я ж гореть готова ежечасно,

Быть в огне с утра до темноты,

Только бы любить, хоть и напрасно,

Москва в Норвегии

Облаков колорит

О зиме говорит.

Пахнет влагой и хвоей,

Как у нас под Москвою.

Мох лежит под сосной,

Как у нас под Москвой.

Все как дома,

И очень знакомо.

Только воздух не тот,

Атмосфера не та,

И от этого люди другие,

Только люди не те, что у нас,

Не похожи, мои дорогие.

Дорогие друзья, я писала не раз,

Что разлука — большая обуза.

Что разлука — змея.

И действительно, я

Не должна уезжать из Союза.

За границей легко только первые дни,

В магазине прилавок наряден.

(До чего хороши

Эти карандаши,

Эти перья и эти тетради!)

А какие здесь есть города! Например,

Старый Берген, который недаром

(Это скажет вам каждый порядочный гид)

Знаменит

Своим рыбным базаром.

Голубая макрель, золотая треска

На холодном рассвете багровом.

Я взглянула на рыбу —

И в сердце тоска

Вдруг впилась мне крючком рыболовным.

Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль,

Распластав плавников острия,

Та же белая в синих полосках макрель,

Только звали ее «скумбрия».

И какая чудесная юность была

В те часы на песке под горой!

И какая огромная жизнь пролегла

Между этой и той скумбрией!

И печаль об исчезнувшей прелести дней

Полоснула меня, как ножом.

И подумала я: «Ничего нет грустней

Одиночества за рубежом».

Только вижу: у рыбного ряда стоит,

Упершись рукавицей в бедро,

В сапогах и брезенте, назад козырек,

Ну, точь-в-точь паренек

Из метро.

Я невольно воскликнула: «Ах ты,

Из какой это вылез он шахты?»

Он ко мне по-норвежски (а я ни гугу),

По-иному он, вижу, не слишком.

Неужели же, думаю, я не смогу

Побеседовать с этим парнишкой?

И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал.

На прилавке под рыбным навесом

Я рисую родимого моря овал

И пишу по-латински «Odessa».

И тогда паренек на чужом берегу

Улыбается мне, как рыбак рыбаку.

Паренек улыбается мне от души,

Он берет у меня карандаш.

(До чего хороши

Эти карандаши,

Если держит их кто-нибудь наш!)

Он выводит знакомое слово «Moskwa».

И от этого слова — лучи.

(До чего хорошо, что иные слова

Даже в дальних краях горячи!)

Он приветствует в эту минуту Союз,

Он глядит хорошо и всерьез.

И, содрав рукавицу и сбросив картуз,

Он трясет мою руку до слез.

Хорошо, что на грусть мы теряем права

И что, как бы он ни был далек,

Человек с удивительным словом «Москва»

Не бывает нигде одинок.

На мотив народной песни

Всю-то я вселенную проехал,

Любовался блеском всех светил.

Мне и тучи были не помехой,

Мне и гром препятствий не чинил.

Молния однажды между пальцев

У меня скользнула невзначай.

И кометы, вечные скитальцы,

Мне кричали: «Здравствуй и прощай!»

Я гостил у радуги под кровом,

Подходил я к солнца рубежам.

Видел я, как в облаке пуховом

Месяц новорожденный лежал.

Из конца в конец, по звездным вехам,

Даже Млечный путь я обошел...

Всю-то я вселенную проехал,

Но второй России не нашел.

Надо мной любовь нависла тучей,

Помрачила дни,

Нежностью своей меня не мучай,

Лаской не томи.

Уходи, пускай слеза мешает

Поглядеть вослед.

Уходи, пускай душа не знает,

Был ты или нет.

Расставаясь, поцелую, плача,

Ясные глаза.

Пыль столбом завьется, не иначе

Как гроза.

В поле рожь.

Не поймешь.

Через час на вёдро золотое

Выглянет сосед

И затопчет грубою стопою

Милый след.

Наша биография

Лошадка добрая моя,

По имени Пегас,

Ты тут как тут, чуть только

Отдам тебе приказ.

Не будь бы этого, беда —

Ходить бы мне пешком.

И только редко, иногда,

Ты молвишь мне тишком:

«Хозяюшка, повремени,

Дозволь передохнуть.

Невыносимые ремни

Мне натрудили грудь.

Путей-дорог не разузнав.

Я попадал в затор.

Карабкаясь по крутизнам,

Я ноги поистер».

Пегашка, верный мой конек,

Друг сердца моего,

Чтоб ты чего-нибудь не мог.—

Не может быть того.

Твоя испытанная прыть

Другим коням пример.

А ну-ка... надо повторить

И взять вон тот барьер...

Но надо думать, как-никак

Настанет день такой,

Когда удастся, мой бедняк,

Уйти нам на покой.

Оставив небогатый кров,

Неприхотливый скарб,

Возьмем с тобой последний ров,

Последний наш эскарп.

Перемахнем через плато,

А там — ручей и луг,

Где будет нами испито

Спокойствие, мой друг.

Старинный рыцарский пейзаж,

Приют усталых душ;

Кому придет такая блажь —

Искать такую глушь!

Живем мы, дней не торопя,

Спокойные душой.

Тревожу редко я тебя

Прогулкой небольшой.

Но чу!.. Из-за кольца лесов

Донесся в наш приют

Какой-то звук, какой-то зов —

И ты уж тут как тут.

«Хозяюшка, поторопись!

Темнеет. Путь далек.

Попробуем сначала рысь,

А там пойдем в галоп».

И снова, юные, как встарь,

Летим, барьер беря.

Горит над нами, как янтарь,

Закатная заря...

И так, покуда не погас

Вечерний этот свет,

Мы неразлучны, мой Пегас,

И нам покоя нет.

Все тот же путь, все тот же кров,

На радости скупой.

И так — пока могильный ров

Нас не возьмет с тобой.

Победительница

Снег, бездорожье, горячая пыль, суховей.

Минное поле, атака, свинцовая вьюга —

Все испытала, в походной шинели своей,

Ты, боевая подруга.

Ты уезжала с заводом своим на Урал.

Бросила дом свой, ни разу о нем не заплакав.

Женским рукам удивлялся горячий металл,

Но покорялся, однако.

Мы — победители. Пушечный грохот утих.

Минуло время тяжелой военной заботы.

Вспомнила ты, что, помимо профессий мужских,

Женщина прежде всего ты.

Мартовский солнечный день. Голубая капель

Точит под крышей себе ледяную лазейку.

В комнате тихо, светло. У стены — колыбель

Под белоснежной кисейкой.

Мягкую обнял подушечку сонный малыш.

Нежное солнце сквозит в золотых волосенках.

Руку поднявши, ты шепчешь: «Пожалуйста... тшшш,

Не разбудите ребенка».

Поцелуй же напоследок...

Поцелуй же напоследок

Руки и уста.

Ты уедешь, я уеду -

В разные места.

И меж нами (тем синее,

Чем далече ты)

Расползутся, точно змеи,

Горные хребты.

И за русскою границей

Обрывая бег,

Разметаются косицы

Белокурых рек.

И от северного быта

Устремляясь вниз,

Будешь есть не наше жито,

А чужой маис.

И когда, и сонный чуток,

Ты уснешь впотьмах,

Будет разница в полсуток

На моих часах.

Налетят москиты злые,

Зашумит гроза,

Поцелуешь ты косые

Черные глаза.

И хотя бы обнял тыщи

Девушек, любя,

Ты второй такой не сыщешь

Пары для себя.

И плывя в края иные

По морской воде,

Ты второй такой России

Не найдешь нигде.

Проект памятника

Мы Красной Пресне слово предоставим,

Продлим регламент Ленинским горам,

Откуда вся Москва, в красе и славе,

Открыта солнцу, звездам и ветрам.

Вокзалы негодуют: в чем причина?

Запрашивает площадь: как ей быть,

Монументальным мрамором почтить?

В Сокольниках один заветный просек,

Где Ленин был на елке у ребят,

Уже давно о памятнике просит,

Деревья все об этом шелестят.

Но существует мнение иное...

Быть может, не в Сокольниках, а тут,

Перед Большим театром, где весною

Так трогательно яблони цветут.

Чтоб перед нами прошлое воскресло

(Оно и так вовеки не умрет),

Пускай, присев на стул или на кресло,

Ильич листает бронзовый блокнот.

Не там на высоте, не в отдаленье,

На фоне облаков и птичьих крыл,

А рядом, с нами. Здесь... При жизни Ленин,

Мы знаем, возвышаться не любил.

Пусть будет памятник такого роста,

Чтобы уже ребенок лет пяти

Без мамы смог бы дотянуться просто

И положить у ног его цветы.

Прохладнее бы кровь и плавников бы пара,

И путь мой был бы прям.

Я поплыла б вокруг всего земного шара

По рекам и морям.

Безбровый глаз глубоководной рыбы,

И хвост, и чешуя...

Никто на свете, даже ты бы,

Не угадал, что это я.

В проеденном водой и солью камне

Пережидала б я подводный мрак,

И сквозь волну казалась бы луна мне

Похожей на маяк.

Была бы я и там такой же слабой,

Как здесь от суеты.

Но были бы ко мне добрее крабы,

Нежели ты.

И пусть бы бог хранил, моря волнуя,

Тебя в твоих путях,

И дал бы мне окончить жизнь земную

В твоих сетях.

Пять ночей и дней

(На смерть Ленина)

И прежде чем укрыть в могиле

Навеки от живых людей,

В Колонном зале положили

Его на пять ночей и дней...

И потекли людские толпы,

Неся знамена впереди,

Чтобы взглянуть на профиль желтый

И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землею

Такая лютая была,

Как будто он унес с собою

Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали

Из-за того, что он уснул.

И был торжественно-печален

Луны почетный караул.

Расставаясь, поцелую, плача...

Расставаясь, поцелую, плача,

Ясные глаза.

Пыль столбом завьется, не иначе,

Как гроза.

Грянет гром. Зашепчет, как живая,

В поле рожь.

Где слеза, где капля дождевая -

Не поймешь.

Через час на ведро золотое

Выглянет сосед

И затопчет грубою стопою

Милый след.

Священная война

От русских сел до чешского вокзала,

От крымских гор до Ливии пустынь,

Чтобы паучья лапа не всползала

На мрамор человеческих святынь,

Избавить мир, планету от чумы -

Вот гуманизм! И гуманисты мы.

А если ты, Германия, страна

Философов, обитель музыкантов,

Своих титанов, гениев, талантов

Предавши поруганью имена,

Продлишь кровавый гитлеровский бред,-

Тогда тебе уже прощенья нет.

Сдается квартира

Однажды дала объявленье

«Сдается квартира с отдельной

Калиткой.

Покой, тишина. Огород

Вода. Освещение.

Первый этаж».

Едва появилось в лесу

Объявленье,

Тотчас же вокруг началось

Оживленье.

Откликнулись многие.

С вышки своей

В рабочем костюме

Сошел муравей.

Нарядная, в перьях, явилась

Амфибия (это такая

Пришла с головастиком

(Юркий малыш!),

Потом прилетела

Летучая мышь.

А там и светляк —

Уже час был не ранний —

Приполз на квартирное

Это собранье,

И даже принес, чтоб не сбиться

Зеленую лампочку в четверть

Уселись в кружок. Посредине

И тут началась настоящая

Что, дескать, и комната

Только одна.

И как это так:

Почему без окна?

«И где же вода?» —

Удивилась лягушка.

«А детская где же?» —

Спросила кукушка.

«А где освещение?—

Вспыхнул светляк.—

Я ночью гуляю,

Мне нужен маяк».

Летучая мышь

Покачала головкой:

«Мне нужен чердак,

На земле мне неловко».—

«Нам нужен подвал,—

Возразил муравей,—

Подвал или погреб

С десятком дверей».

И каждый, вернувшись

В родное жилище,

Подумал: «Второго такого

Не сыщешь!»

И даже улитка —

Ей стало свежо —

Воскликнула:

«Как у меня хорошо!»

И только кукушка,

Бездомная птица,

Попрежнему в гнезда чужие

Стучится.

Она и к тебе постучит

В твою дверь:

«Нужна, мол, квартира!»

Но ты ей не верь.

Сеттер Джек

Собачье сердце устроено так:

Полюбило - значит, навек!

Был славный малый и не дурак

Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,

По лапам оброс бахромой,

Коты и кошки окрестных крыш

Называли его чумой.

Клеенчатый нос рылся в траве,

Вынюхивал влажный грунт;

Уши висели, как замшевые,

И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел

Совесть была чиста.

Хозяина Джек любил и жалел,

Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром

Он пришел зимой, в снег.

Хозяин сказал: «Не теперь, потом

Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,

У Джека - ноги врозь:

«Если это автомобиль,

То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:

Хозяин взмыл над людьми.

Джек сказал: «Одно из двух -

Останься или возьми!»

Но его хозяин все выше лез,

Треща, как стрекоза.

Джек смотрел, и вода небес

Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,

Возились у машин.

Джек думал: «Зачем все,

Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет

(По часам пятнадцать минут),

Сел в снег летучий предмет,

Хозяин был снова тут...

Пришли весною. Воздушный причал

Был бессолнечно-сер.

Хозяин надел шлем и сказал:

«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,

Сел, облизнулся, и в путь!

Взглянул вниз и больше не смог,-

Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,

Будто я ее съем.

Люди не крупнее собак,

А собак не видно совсем».

Хозяин смеется. Джек смущен

И думает: «Я свинья:

Если это может он,

Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал

И, повизгивая слегка,

Только судорожно зевал

И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,

Согрело одно крыло.

Но почему задохнулся мотор?

Но что произошло?

Но почему земля опять

Стала так близка?

Но почему начала дрожать

Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек

По полным слез глазам.

Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,

Потому что... ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой

И сам дрожа весь,

Успел сказать: «Господин мой,

Я останусь здесь...»

На земле уже полумертвый нос

Положил на труп Джек,

И люди сказали: «Был пес,

А умер, как человек».

Скупа в последней четверти луна.

Встает неласково, зарей гонима,

Но ни с какой луною не сравнима

Осенней звездной ночи глубина.

Не веет ветер. Не шумит листва.

Молчание стоит, подобно зною.

От Млечного Пути кружится голова,

Как бы от бездны под ногою.

Не слышима никем, проносится звезда,

Пересекая путь земного взгляда.

И страшен звук из темной глуби сада,

Вещающий падение плода.

Слишком быстро проходит жизнь моя...

Слишком быстро проходит жизнь моя,

Редеет лесной опушкой,

И я - вот эта самая я -

Буду скоро беленькой старушкой.

И в гостиной у дочери моей Жанны,

Одетая по старинной моде,

Буду рассказывать медленно и пространно

О девятьсот семнадцатом годе.

Шумное молодое племя

Будет шептаться с моим зятем:

Бабушка-то... в свое время

Писала стихи... еще с ятем.

По тихому-тихому переулку,

На закате, когда небо золотится,

Я буду выходить на прогулку

В теплом платке и лисицах.

Ты будешь вести меня любовно и учтиво

И скажешь:- Снова сыро. Вот горе!-

И долго мы будем глядеть с обрыва

На красные листья и синее море.

Сороконожки

У сороконожки

Народились крошки.

Что за восхищенье,

Радость без конца!

Дети эти — прямо

Вылитая мама:

То же выраженье

Милого лица.

И стоит пригожий

Дом сороконожий,

Сушатся пеленки,

Жарится пирог,

И стоят в порядке

Тридцать три кроватки,

В каждой по ребенку,

В каждой сорок ног.

Папа с ними в дружбе.

Целый день на службе,

А когда вернется

В теплый уголок,—

Все играют в прятки,

Куклы и лошадки,

Весело смеется

Сам сороконог,

Все растет на свете —

Выросли и дети.

Носится орава

С самого утра.

Мать-сороконожка,

Погрустив немножко,

Говорит: «Пора вам

В школу, детвора».

Но ходить по школам

Невозможно голым,

Согласился с этим

Папа,— ну и что ж?

Мама же сказала:

«Сосчитай сначала,

Сколько нашим детям

Надобно калош».

Для такой работы

Папа вынул счеты.

«Тише, дети, тише!

Папа снял сюртук».

Если каждой ножке

Нужно по калошке,

То для всех детишек

Сколько ж это штук?

«Трижды сорок восемь,

Девять переносим,

Это будет двести,

Да один в уме...»

Захирела печка,

Догорела свечка

Папа с мамой вместе

Счет ведут во тьме.

А когда же солнце

Глянуло в оконце,

Захотелось чаю,

Но сказала мать:

«Слишком много ножек

У сороконожек.

Я изнемогаю».

И пошла гулять.

Видит — в луже тихо

Дремлет аистиха,

Рядом — аистенок

На одной ноге.

Мать сказала плача:

«Аистам удача —

Вот какой ребенок

Нужен был бы мне!

Слишком много ножек

На губе пушок.

А пока, еще ни разу

Не ступив ногой,

Спи, мой мальчик сероглазый,

Зайчик дорогой...

Налепив цветные марки

Письмам на бока,

Сын мне снимки и подарки

Шлет издалека.

Заглянул в родную гавань

И уплыл опять.

Мальчик создан, чтобы плавать,

Мама - чтобы ждать.

Вновь пройдет годов немало...

Голова в снегу;

Сердце скажет: «Я устало,

Больше не могу».

Успокоится навеки,

И уже тогда

Весть помчится через реки,

Через города.

И, бледнея, как бумага,

Смутный, как печать,

Мальчик будет горько плакать,

Мама - будет спать.

А пока на самом деле

Все наоборот:

Мальчик спит в своей постели.

Мама же - поет.

И фланелевые брючки,

Первые свои,

Держат мальчикины ручки,

Пальчики мои.

Такой туман упал вчера,

Так волноваться море стало,

Как будто осени пора

По-настоящему настала.

А нынче свет и тишина,

Листва медлительно желтеет,

И солнце нежно, как луна,

Над садом светит, но не греет.

Так иногда для, бедных, нас

В болезни, видимо опасной,

Вдруг наступает тихий час,

Неподражаемо прекрасный.

Товарищ виноград

У апельсина кожура

Красней гусиных лап.

На родине была жара,

А нынче он озяб.

Такой тут ветер ледяной,

Что стынут даже сосны.

А он, подумайте, в одной

Обертке папиросной.

Впервые снежных звездочек

Он увидал полет,

Застыл до самых косточек

И превратился в лед.

Покрыт пупырышками весь

Бедняга-апельсин.

Он люто замерзает здесь,

Да и не он один.

Вот персик. Он тепло одет,

На нем пушистый ворс,

На нем фланелевый жилет,

И все же он замерз.

А золотистый виноград,

Приехав ночью в Ленинград,

Увидел утром Летний сад

И кинулся к нему.

Он видел — статуи стоят.

И думал: «Я — в Крыму.

Пройдет еще немного дней,

Загар покроет их...»

Раздетых мраморных людей

Он принял за живых.

Но скоро бедный южный гость

Лежал в опилках, весь дрожа,

А холод резал без ножа,

Терзал за гроздью гроздь.

Но в эту же погоду,

На этом же лотке

Антоновские яблоки

Лежали налегке.

Их обнаженной коже

Морозец не мешал,

И было непохоже,

Чтоб кто-нибудь дрожал.

И самое большое

И крепкое из всех

Сказало апельсинам

И винограду: «Эх!

Укрыть бы вас покрепче

От нашинских снегов,

Да ведь не напасешься

На вас пуховиков.

Но вот что я скажу вам,

Товарищ Виноград,

На юге жил ученый,

И у него был сад,

Где изучал замашки он

Фисташки и айвы,

Где, главное, заботился

Он о таких, как вы.

Чтоб вы росли и зрели

Под ветром ледяным,

Чтобы суровый север

Казался вам родным.

Чтоб было вам, как яблокам,

Не страшно ничего.

Зовут его Мичуриным —

Ученого того.

Ему поставлен памятник

В Москве, мои друзья.

В руке он держит яблоко,

Такое же, как я».

В эту же минуту,

Услышав эту речь,

У апельсинов будто

Скатилась тяжесть с плеч.

И сразу встрепенулся

И счастлив был, и рад,

И сладко улыбнулся

Товарищ Виноград.

Трамвай идет на фронт

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт —

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

Фанера вместо стекол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

Немолодой рабочий —

Он едет на завод,

Который дни и ночи

Оружие кует.

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колес:

Она танкисту-внуку

Достала папирос.

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

У пояса граната,

У пояса наган,

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан,

Пришел помыться в баньке,

Побыть с семьей своей,

Принес сынишке Саньке

Немецкий шлем-трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега,

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнем своей винтовки

шистам счет...

Мелькают остановки,

Трамвай на фронт идет.

Везут домохозяйки

Нещедрый свой паек,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново).

Гляди, не забывай

У первой мухи головокруженье

От длительного сна:

Она лежала зиму без движенья, -

Теперь весна.

Я говорю:- Сударыня, о небо,

Как вы бледны!

Не дать ли вам варенья, или хлеба,

Или воды?

Благодарю, мне ничего не надо, -

Она в ответ.-

Я не больна, я просто очень рада,

Что вижу свет.

Как тяжко жить зимой на свете сиром,

Как тяжко видеть сны,

Что мухи белые владеют миром,

А мы побеждены.

Но вы смеетесь надо мной? Не надо.-

А я в ответ!

Я не смеюсь, я просто очень рада,

Что вижу свет.

Уехал друг. Еще в окне закат...

Уехал друг. Еще в окне закат,

Что нам пылал, не потускнел нимало,

А в воздухе пустом уже звенят

Воспоминаний медленные жала.

Уехавшего комната полна

Его движеньями и тишиною,

Что я не влюблена и не любима,

Что не боюсь я солнцем быть палима,

И стать смуглей кофейного зерна.

Что я могу присесть легко на тюк,

Вдыхать неуловимый запах чая,

Ни на один вопрос не отвечая,

Ничьих не пожимая нежно рук.

Что перед сном смогу я тихо петь,

Потом сомкну, как девственница, вежды,

И поутру нехитрые одежды

Никто не помешает мне надеть.

Читателю

Читатель мой, ненадобно бояться,

Что я твой книжный шкаф обременю

Посмертными томами (штук пятнадцать),

Одетыми в тисненую броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,

В простой обложке серо-голубой,

То будет книжка малого формата,

Чтоб можно было брать ее с собой.

Чтобы она у сердца трепетала

В кармане делового пиджака,

Чтобы ее из сумки извлекала

Домохозяйки теплая рука.

Чтоб девочка в капроновых оборках

Из-за нее бы не пошла на бал,

Чтобы студент, забывши про пятерки,

Ее во время лекции читал...

«Товарищ Инбер,— скажут педагоги,—

Невероятно! Вас не разберешь.

Вы нарушаете регламент строгий,

Вы путаете нашу молодежь».

Я знаю — это не педагогично,

Но знаю я и то, что сила строк

Порою может заменить (частично)

Веселый бал и вдумчивый урок.

Теченье дня частенько нарушая

(Когда сама уйду в небытие),—

Не умирай же, книжка небольшая,

Живи подольше, детище мое!

Шкатулка

Я прячу письма от знакомых женщин...

Их лёгкий смех, их бальную тоску

В шкатулку, что досталась мне от деда,

На дне её - нагая Леда, мизинца меньше, на шелку.

Шкатулка пахнет старыми духами,

Она скрывает все мои капризы,

Мои провалы, финиши и призы,

Как я любил, и как я был любим.

Когда окно в прозрачной дымке тонет,

Концерт окончен, замер шум кулис

Читаю письма я из стёганой шкатулки

От двух сестер, живущих в Смирне в узком переулке,

От двух больных актрис.

Когда мой телефон молчит среди гардин,

Слуга ушёл, и кошка на охоте,

Все письма женщин в позолоте

Прелестно лгут... и я один, один.

Но два письма единственных, безумных

Я положил в сафьяновый Коран.

Бывают дни: я болен, счастлив, пьян,

Я так томлюсь, как пленная вода,

Но их я не читаю никогда.

Энская высотка

Возле полустанка

Травы шелестят.

Гусеницы танка

Мертвые лежат.

Черную машину

Лютого врага

Насмерть сокрушила

Русская рука.

Смелостью и сметкой

Кто тебя сберег,

Энская высотка,

Малый бугорок?

Пламенной любовью

Родину любя,

Кто своею кровью

Защитил тебя?

О тебе лишь сводка

Скажет между строк,

Энская высотка.

Малый бугорок.

Чуть заметный холмик...

Но зато весной

О тебе напомнит

Аромат лесной.

О тебе кузнечик

Меж высоких трав

Простучит далече,

Точно телеграф.

Девушка-красотка

О тебе споет,

Энская высотка,

Малый эпизод.

Песнями, цветами

Век отчизна-мать

Все не перестанет

Сына поминать.

Сентябрь 1942, Ленинград

Он капитан и родина его - Марсель.
Он обожает споры, шумы, драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки.

Для многих является открытием, что Владимир Высоцкий, который исполнял эту песню, не был её автором. Текст «Девушки из Нагасаки» написала известная поэтесса Вера Инбер, причем еще в начале 1920-х гг.

Вера Инбер родилась в Одессе в 1890 году. Ее отец, Моисей Шпенцер, владел солидным и известным научным издательством «Матезис». Мама, Фанни Шпенцер, преподавала русский язык и заведовала еврейским училищем для девочек. В доме этой образованной буржуазной семьи в Стурдзиловском переулке одно время жил и двоюродный брат отца Лёвочка. В жизни Веры Инбер дяде Льву предстояло сыграть роковую роль.

Но всё это впереди, а пока что Верочка закончила гимназию, начала писать стихи и поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов. Из-за слабого здоровья учёбу она не закончила и уехала лечиться в Швейцарию, а оттуда попала в Париж - мировую столицу нового искусства. Вера очутилась в самой гуще богемной жизни, познакомилась с художниками, поэтами и писателями, эмигрировавшими во Францию из России. Один из них, журналист Натан Инбер (он сократил свое имя до модного Нат) стал её мужем. В Париже Вера и сама выпустила несколько книг стихов.

Вскоре Вера Инбер и её муж вернулись в революционную Россию. Годы Гражданской войны застали Инбер в родной Одессе. В 1919 году Нат уехал в Турцию, в Константинополь. Вера последовала за ним, но быстро вернулась с 2-летней дочерью: любовь прошла, а жить в эмиграции не хотелось.

Одессу тех лет упоминает Бунин в "Окаянных днях" (январская запись 1918 года): "Был вчера на собрании "Среды". Много было молодых. Маяковский держался вполне пристойно... Читали Эренбург, Вера Инбер..." . В те годы критики писали наравне о стихах Ахматовой и Инбер, это символично, если считать Ахматову камертоном поэзии XX века.

В начале двадцатых годов Вера Инбер одну за другой выпускает книги стихов, пишет очерки и рассказы, занимается журналистикой, два года работает корреспондентом в Берлине и Париже. В Одессе она примкнула к группе поэтов и писателей, которые любили литературные эксперименты и гордо называли себя «конструктивистами». Вышла замуж за прославленного электрохимика, профессора Фрумкина.

Веселая и озорная поэтесса блестяще пишет о парижской моде, в которой она разбиралась не понаслышке после своих путешествий по Европе. Она учила дам одеваться и быть современными. Писала тонкие стихи в стиле акмеистов и забавные куплеты. Именно тогда и появилась «Девушка из Нагасаки».

Некоторые стихи Инбер тех лет посвящены дядюшке Льву. О нём Вера писала с восторгом. Его знала вся страна, ведь это был Лев Троцкий, один из главных революционеров, а для Веры Инбер он был просто дядя Лев. В свое время Троцкий был не менее знаменит, чем сам «вождь мирового пролетариата» Владимир Ленин. Инбер описывала в стихах «шестиколонный» кабинет дяди в Кремле и «четыре грозных телефона» на столе.

Но судьба Троцкого переменилась. После смерти Ленина в 1924 году в партии началась политическая борьба. Троцкий, человек умный и жестокий, проиграл в этой борьбе Сталину. Сперва Троцкого отправили в Среднюю Азию, а потом и вовсе выслали из страны. А в 1940 году к жившему в Мексике Троцкому подослали убийцу.

Жизнь Веры тоже была в опасности. Однако Сталин почему-то пощадил её и перед Второй мировой войной даже наградил орденом. Может быть, дело в том, что Инбер вела себя очень осторожно, восхваляла Сталина и ничего крамольного не говорила и не писала. И всё равно каждый день она ждала ареста. Так или иначе, отныне салонную поэтессу навсегда сменила бескромиссная литературная комиссарша , как ее позже назовет Евгений Евтушенко.

Инбер ещё раз вышла замуж - за профессора медицины Илью Страшуна. В начале войны его перевели в ленинградский медицинский институт. Вместе с Ильей Вера, отправив дочь с новорожденным внуком в эвакуацию, оказалась в осаждённом фашистами городе.

Она узнала голод и холод, выступала по радио, читала стихи раненым в госпиталях, ездила на фронт. Об этих страшных годах Инбер написала поэму «Пулковский меридиан» и блокадный дневник «Почти три года».

Среди записей в дневнике были и такие: «27 января 1942. Сегодня Мишеньке исполнился год». «19 февраля 1942. Получила письмо дочери, отправленное еще в декабре, из которого узнала о смерти внука, не дожившего до года. Переложила погремушку, напоминающую о внуке, в письменный стол». «июня 1942 года. Нельзя давать ослабеть хоть в какой-то мере душевному напряжению. Это трудно - всегда быть натянутой, но это нужно. От этого зависит все. И работа, и успех, и оправдание жизни в Ленинграде. А мне нужно это оправдание. Я ведь заплатила за Ленинград жизнью Жанниного ребенка. Это я твердо знаю».

В пролет меж двух больничных корпусов,
В листву, в деревья золотого тона,
В осенний лепет птичьих голосов
Упала утром бомба, весом в тонну.
Упала, не взорвавшись: был металл
Добрей того, кто смерть сюда метал.

Преступления нацистов вновь заставили Инбер вспомнить о том, то она еврейка. Ещё в двадцатые годы она писала рассказы на еврейские темы, обличала антисемитов и погромщиков. Теперь она приняла участие в составлении «Чёрной книги», рассказывавшей о зверствах фашистов, написала очерк о расправе над евреями Одессы, начала переводить с идиш.

После войны жизнь Инбер стала налаживаться. За поэму «Пулковский меридиан» она получила Сталинскую премию, занимала важный пост в Союзе писателей, муж стал академиком. У неё появилась большая квартира и дача в писательском посёлке Переделкино.

«Сам Верынбер - хороший мужик. Душевный. Но жена у него… не дай Боже!» - красочно рассказывал садовник, работавший на этой даче. Да, из миниатюрной и кокетливой женщины вылупилась чинная литературная дама, которая безжалостно третировала домашних.

А современники считали, что писала она всё хуже – из-за необходимости приспосабливаться «из её стихов исчезла душа», «она растеряла талант». Самые непримиримые слова о ней написаны Еленой Куракиной: «… злобно мстила за утрату дара талантливым поэтам - Дмитрию Кедрину, Иосифу Бродскому, даже Семену Кирсанову. Ее голос был не последним в своре, травившей поэтов. Наверное, и другим. Память этой мести хранят протоколы в архиве СП СССР. И книги - пустые, гладкие, никакие, написанные никаким автором, который, может, родился и жил в Одессе, но на нем это никак не отразилось…»

Известен такой случай. Когда Ахматовой была присуждена премия лучшего поэта века, кто-то из чиновников уговаривал ее не ехать, чтобы от ее имени представительство вела Инбер. Ахматова сказала: «Вера Михайловна Инбер может представительствовать от моего имени только в преисподней». Вера Инбер, выступая против Пастернака, Лидии Чуковской, поддерживающая гонения поэтов после войны в связи с Постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград», была по другую сторону баррикад.

Впрочем, и в конце жизни у нее получались прекрасные строчки.

Читатель мой, не надобно бояться,
Что я твой книжный шкаф обременю
Посмертными томами (штук пятнадцать),
Одетыми в тисненую броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,
В простой обложке серо-голубой,
То будет книжка малого формата,
Чтоб можно было брать ее с собой.

Вера Инбер пережила мужа и дочь и умерла в Москве в 1972-м, в 82 года. Даже пользуясь всеми благами советского режима, она не смогла стать счастливой. Она видела изнутри все ужасы блокады, она пережила смерть внука и дочери. Постоянный страх ареста заставил ее надеть маску упертого функционера от литературы. Недаром, она так жалела ушедшую молодость. Вера Инбер прожила чужую жизнь и стала той, кем не собиралась быть. Незадолго до смерти она написала в своем дневнике: «Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость, улетучилась зрелость, она прошла безмятежно, путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая...»

Как тяжко жить зимой на свете сиром,
Как тяжко видеть сны,
Что мухи белые владеют миром,
А мы побеждены.

Одесский переулок, где она родилась, сегодня назван её именем. Поздние стихи Инбер никто не помнит, зато её ранние вещи - детские стихотворения, рассказы, книги «Место под солнцем» и «Америка в Париже» - вспоминают всё чаще. А её песенку «Девушка из Нагасаки» поют уже почти девяносто лет.

Оригинальный текст «Девушки из Нагасаки»

Он юнга, его родина – Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьет английский эль,
И любит девушку из Нагасаки.

У ней прекрасные зеленые глаза
И шелковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.

Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шелковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везет он девушке из Нагасаки.

Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
И узнает, что господин во фраке,
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.

А вот песня Владимира Высоцкого.

Вера Михайловна Инбер (в девичестве - Шпенцер) - одна из тех деятелей литературы начала XX века, кто сумел приспособиться к новой действительности в России. Работая в стиле конструктивизма и социалистического реализма, Вера Инбер стихи нередко посвящала Ленину и Сталину, была в целом «идеологически верным» поэтом. Некоторые критики считают, что в этом приспособленчестве Инбер порядком растеряла свой талант - но вопрос, конечно, спорный. Так или иначе, многие стихи Веры Инбер стали классикой русской и советской литературы.

Помимо собственных стихов, Вера Инбер отметилась как переводчик - в первую очередь с украинского, переводила Тараса Шевченко и Максима Рыльского. Поэтесса скончалась в Москве 11 ноября 1972 года, на 83 году жизни. Её именем названа небольшая улица в родном городе - Одессе. Вера Ибер была удостоена престижных государственных наград - двух орденов Трудового Красного Знамени, Сталинской премии.

Детство и юность Веры Инбер

Вера Михайловна Шпенцер родилась 28 июня (10 июля по новому стилю) 1890 года. Её отец состоял в родстве со Львом Троцким, был купцом второй гильдии, владел типографией и руководил издательством. Мать работала заведующей еврейским женским училищем. Лев Троцкий жил в их семье около шести лет.

Будущая поэтесса училась на Высших женский курсах в родном городе, где изучала историю и филологию - однако продлилось это недолго, поскольку она вышла замуж. Зато в 1910 году стихи Веры Инбер впервые появились в печати - местных газетах.

Вера Инбер в дореволюционный период, выход первых сборников

Вместе с мужем (от которого и получила фамилию Инбер) в 1910 году поэтесса уехала в Европу. Вплоть до 1914 они жили во Франции и Швейцарии - именно здесь Вера Инбер стихи, на собственные средства, впервые выпустила в виде книги, под названием «Печальное вино».

За границей она также работала журналистом - писала для российских изданий. Основной темой её публикаций была мода.

Вера Инбер после революции, широкий литературный успех

В 1920 году Инбер из Одессы переехала в Москву. Там она, уже решившая серьёзно заниматься литературой, вступила в «Литературный центр конструктивистов». В том же 1920 она вышла замуж за Александра Фрумкина - профессора, светило электрохимии.

Она продолжала зарабатывать на жизнь журналистикой - сотрудничала с рядом изданий, много ездила в командировки, в том числе и за рубеж. С 1924 по 1926 она жила и работала корреспондентом в Европе - во Франции, Бельгии и Германии. Возможность выезда за рубеж - серьёзная привилегия в те годы; в то же самое время Александр Блок пытался получить разрешение на выезд фактически для спасения собственной жизни, но так его и не дождался.

Начиная с 1920-х Инбер много публиковалась, как в периодических изданиях, так и выпуская книги - почти каждый год.

Во время Великой Отечественной войны Вера Инбер находилась в блокадном Ленинграде. Многие её стихи и проза посвящены тем событиям. Тогда же она в третий (и последний) раз вышла замуж - за Илью Страшуна, профессора медицины.

Творчество Веры Инбер востребовано и сегодня - последние её издания вышли в 2011 году. До самой смерти она продолжала писать, выпустив последний сборник стихов в 1971.

Poembook, 2013
Все права защищены.